Дверь с той стороны [Сборник] - Страница 99

И чудесно! — думала Зоя, заставляя врача умолкнуть, стушеваться, исчезнуть. Люди всю жизнь гонятся за счастьем. Но вот оно! И никакая погоня не нужна.

Но почему я одна? — подумала Зоя вдруг. — А другие? Неужели они не заслуживают счастья? Страдали все одинаково!

Наверное, врач уже умер в ней, умер раньше, чем человек: доктор Серова никогда не позволила бы себе сделать подобное. А сейчас Зоя, захватив ампулы, вышла в салон. Распылитель был с нею. Она огляделась: никого не было. Смеясь, включила аппарат. Облако тумана повисло, и через минуту рассеялось. Этого достаточно для того, чтобы все были счастливы — и никакая погоня не нужна. Четыре дня — инкубационный период, а потом начнется золотой век.

* * *

Теперь они меньше бывали вместе, но говорили, как ни странно, больше, чем до сих пор.

— Не могу понять: как ты полюбила меня?

Вера улыбнулась.

— Сперва было просто интересно: что это за человек, который должен править всеми планетами? А потом — ты знаешь.

— Да, — сказал Карский, хмурясь. — Одного не могу понять: неужели мы с тобой — исключение? Отклонение от нормы? Я ведь объявил всем: запрет снят, у нас есть место для любых человеческих чувств…

— Ты поступил прекрасно.

— Но разве что-нибудь изменилось?

Вера подумала.

— Кажется, нет…

— Мне кажется порой, что люди разучились любить. Отвыкли. Или это перегорело в них. Знаешь, когда какие-то чувства или мысли долгое время находятся под запретом, их потом нелегко восстановить, потому что запрет проникает в подсознание. — Он улыбнулся. — И ты мне кажешься чудом среди них… Но теперь… я начинаю думать, что мы не должны — раз они не хотят… Ты не разлюбишь меня из-за этого?

— Все равно, — сказала Вера. — Спасибо тебе за то, что было. Я понимаю: ты иначе не можешь. А потом они очнутся.

— Я надеюсь.

— Когда придет время — позови…

— Я зову тебя непрестанно, только не могу произнести вслух. И ты не должна слышать…

— Я все равно слышу. Но не приду, пока ты не скажешь громко.

Держась за руки, они стояли в каюте администратора. Тут все осталось так, как в день прибытия на Землю, даже чашка из-под кофе стояла на столике, плотно прихваченная магнитным держателем. Карский кивнул и сказал:

— Если даже никогда больше… Все равно, пока я знаю, что ты есть…

Вера улыбнулась.

— Кто бы мог подумать, что член Совета Федерации способен на такое?

— Да. Наверное, там, на планетах, я слишком много думал об управлении и мало — о жизни. Любовь я прозевал.

— Нет, — Вера коснулась его волос. — Ты нашел ее вовремя.

— Наверное, ради этого стоило даже потерять Землю. Знаешь, я не жалею.

— И я, — кивнула она.

Они постояли молча. Потом он спохватился.

— Пойдем. Мне пора.

— Иди, — сказала Вера. — Я приберу тут, у тебя. Считай, что я тебя поцеловала.

— Не улыбайся другим, — серьезно попросил он.

— Буду, — сказала она. — Не могу иначе. Но ты знай, что каждая улыбка все равно будет для тебя.

— Дайте сигарету, инспектор, — сказал Карский. — Если не жалко.

— Конечно, жалко, — ворчливо молвил Петров. — Мне их сюда не доставляют.

Он вытащил сигарету и протянул Карскому.

— Спасибо.

Инспектор секунду глядел на него.

— Когда приговор? — спросил он. — Сегодня?

— Сейчас, — сказал администратор, не удивившись слову.

Программа была составлена и введена. Все получило оценку в числах: мысли, чувства, потребности. Машина работала с утра, и примерно через полчаса результат должен был появиться на широкой ленте печатающего устройства.

— Да, — повторил администратор, энергично и неумело раскуривая сигарету. — Сейчас.

Он чувствовал, как дрожат руки, и старался унять дрожь.

— Не бойтесь, — посоветовал инспектор. — Чуть раньше, чуть позже — конец, один.

— Слишком мрачно, — пробормотал администратор, пытаясь улыбнуться. — Почему?

— Да вот, — пояснил инспектор, — сигареты кончаются.

— А-а, — протянул Карский и вышел.

Сигареты кончаются, подумал инспектор. И еще — нечего делать. Пока была работа, все шло хорошо. Администратор Карский, для охраны и сопровождения которого был послан инспектор Петров, вступил наконец в должность. Правда, не на Земле — но это от Петрова не зависело, все, что мог, он сделал. Заодно был изолирован Нарев. И хотя Петров испытывал к нему симпатию, он чувствовал удовлетворение от того, что Службе Спокойствия не пришлось бы краснеть за своего представителя в этом мирке.

Работа кончилась. Законы тоже были созданы, Что оставалось? Думать о себе? О жене? О смерти, которой не избежать?

Петров чувствовал, как жизнь ускользает от него. Он принадлежал к тем, может, счастливым, а может — и несчастным людям, чьи потребности невелики, кто быстро добивается для себя того, чего хочет, и в дальнейшем думает уже не о своих интересах, но об интересах тех людей, с которыми или ради которых работает. В работе Петрова интересовали не те перспективы, которые она открывала для него, а само ее течение, процесс: так играют порой не ради выигрыша — ради игры. Теперь, закончив свои дела, он почувствовал вдруг, как исчезает опора в жизни — последняя опора, потому что предпоследней он лишился еще раньше; предпоследней была жена, которая сейчас наверняка была уже не его женой, а еще чьей-то, и думать об этом Петрову было тяжело.

Легче, чем другие, он встречал мысль о смерти. Он был здесь старшим по возрасту, и казалось естественным, что и умрет он раньше остальных. Но он знал, что никогда не сможет сам прервать свою жизнь: не такова была его мораль.